Неточные совпадения
В это
время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что, проживи я сто
лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит
холодная дрожь по моему телу.
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему
в последнее
время.
В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные
годы этой
холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства».
В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
С каждым днем становилось все
холоднее и
холоднее. Средняя суточная температура понизилась до 6,3°С, и дни заметно сократились. На ночь для защиты от ветра нужно было забираться
в самую чащу леса. Для того чтобы заготовить дрова, приходилось рано становиться на биваки. Поэтому за день удавалось пройти мало, и на маршрут, который
летом можно было сделать
в сутки, теперь приходилось тратить
времени вдвое больше.
Ночи сделались значительно
холоднее. Наступило самое хорошее
время года. Зато для лошадей
в другом отношении стало хуже. Трава, которой они главным образом кормились
в пути, начала подсыхать. За неимением овса изредка, где были фанзы, казаки покупали буду и понемногу подкармливали их утром перед походом и вечером на биваках.
— Даже и
летом, — подтверждает отец, — ежели долгое
время ненастье стоит, тоже становится
холоднее. Иногда и
в июле зарядит дождь, так хоть ваточный сюртук надевай.
Почти всё
время поп Семен проводил
в пустыне, передвигаясь от одной группы к другой на собаках и оленях, а
летом по морю на парусной лодке или пешком, через тайгу; он замерзал, заносило его снегом, захватывали по дороге болезни, донимали комары и медведи, опрокидывались на быстрых реках лодки и приходилось купаться
в холодной воде; но всё это переносил он с необыкновенною легкостью, пустыню называл любезной и не жаловался, что ему тяжело живется.
Прошло два
года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными
холодными ночами: столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были
в это
время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
С тех пор прошло около двадцати
лет.
В продолжение этого
времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по морю житейскому. Исколесовал от конца
в конец всю Россию, перебывал во всевозможных градах и весях: и соломенных, и голодных, и
холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда. И вот, однако ж, судьба бросила меня и туда.
Анна с Бахтинским шли впереди, а сзади их, шагов на двадцать, комендант под руку с Верой. Ночь была так черна, что
в первые минуты, пока глаза не притерпелись после света к темноте, приходилось ощупью ногами отыскивать дорогу. Аносов, сохранивший, несмотря на
годы, удивительную зоркость, должен был помогать своей спутнице.
Время от
времени он ласково поглаживал своей большой
холодной рукой руку Веры, легко лежавшую на сгибе его рукава.
Сначала такие непутевые речи Гордея Евстратыча удивляли и огорчали Татьяну Власьевну, потом она как-то привыкла к ним, а
в конце концов и сама стала соглашаться с сыном, потому что и
в самом деле не век же жить дураками, как прежде. Всех не накормишь и не пригреешь. Этот старческий
холодный эгоизм закрадывался к ней
в душу так же незаметно, шаг за шагом, как одно
время года сменяется другим. Это была медленная отрава, которая покрывала живого человека мертвящей ржавчиной.
Вообще я должен заметить, что зимы во
время моего детства и ранней молодости были гораздо
холоднее нынешних, и это не стариковский предрассудок;
в бытность мою
в Казани, до начала 1807
года, два раза замерзала ртуть, и мы ковали ее, как разогретое железо.
Она поехала к портнихе, потом к Барнаю, который только вчера приехал, от Барная —
в нотный магазин, и все
время она думала о том, как она напишет Рябовскому
холодное, жесткое, полное собственного достоинства письмо и как весною или
летом она поедет с Дымовым
в Крым, освободится там окончательно от прошлого и начнет новую жизнь.
«Высочайшая минута» проходит. Возвращается ненавистное
время — призрачная, но неотрывно-цепкая форма нашего сознания. Вечность превращается
в жалкие пять секунд, высшая гармония жизни исчезает, мир снова темнеет и разваливается на хаотические, разъединенные частички. Наступает другая вечность —
холодная и унылая «вечность на аршине пространства». И угрюмое
время сосредоточенно отмеривает секунды, часы, дни и
годы этой летаргической вечности.
«Раскольников бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему
в последнее
время.
В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные
годы этой
холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность «на аршине пространства».
Год пребывания
в отставке и под судом был для него
временем холодного и безграничного ужаса: крайне благородный, он не допускал и мысли, чтобы жена, Елена Дмитриевна, хоть
в чем-нибудь испытала лишение; вперед же, где открывалась бездна, он не решался и заглядывать.
Осень 1814
года, во
время которой происходили описываемые нами события, была поздняя, но сухая и ясная. Была уже половина октября, а деревья еще не обнажались от покрасневшей листвы. Днем
в воздухе чувствовалась даже теплота, только к ночи температура резко понижалась, а на заре были
холодные утренники.
Она, видимо, забыла свои
годы и пускала
в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же
холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку,
в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь
времени уехать, так как дело ее было сделано.